воскресенье, 28 июля 2013 г.

ПАМЯТИ КАТИ ВОЛГИНОЙ



«Образ жизни» замечательное место, куда привел меня художник Саша Войцеховский. Он там проводил выставку, и столько народу пришло настоящего – много славных у Петровича друзей.
А ресторан этот открыли две хозяйки – расчудесная красавица Юля Гуревич и распрекрасная умница-красавица Катя Волгина.
У Кати много лет был большой фармацевтический бизнес. И еще была мечта – открыть ресторан. И вдруг Катя узнала, что у нее рак.
Поехали подруги, Катя с Юлей в Израиль, где жить, болеть и умирать лучше, чем сами знаете, где. И в этом Израиле Кате сказли, что болеет она серьезно, лечить ее бесполезно, и жить ей остается месяца три – предложили остаться.
В Катины планы это совершенно не входило. И Катя сразу исполнила заветную мечту – открыла вместе с Юлей ресторан.
«Образ жизни».
Если бы в книгу рекордов Гиннеса записывали выносливость человека в болезни – Катя была бы чемпионкой мира. Количестово химиотерапий и прочих, несовместимых с жизнью, процедур за четыре года в разы превысило все нормы.
Катя живет тем, что помогает всем.
И все тоже помогают Кате.
Причем самым естественным и удобным образом. Катя обзвонила обширный круг своих друзей и партнеров по бизнесу, и предложила каждому раз в месяц презентовать ей по 1000 рублей (не больше штрафа за безбилетный проезд). А денег-то на все несовместимые с жизнью процедуры нужны тучи. И вот огромная компания друзей-приятелей Кати стали скидываться по 1000 рублей в месяц (две телефонные карточки «Халява» для междугородних звонков), чтобы Катя, их друг, продолжала быть.
А Катя в свою очередь тоже обо всех заботится – поле-то информационное огромное:
- Леша, нужно помочь девочке подготовиться в театральный,
- Ира, два входных хорошим людям на твой концерт,
- Женя, я нашла тебе отличную фотостудию,
- Вадик, визы сделают послезавтра,
- Наташа, с галереей я договорилась – вези картины…
Температура Катиного мобильника при опускании его в кастрюлю с водой позволяет сварить яйцо.
9 февраля у Кати был день рождения, и она решила в «Образе жизни» передружить между собой всех облагодетельствованных благодетелей. Правда накануне, 8 февраля, она не могла пройти на кухню в своей квартире без костылей. И с костылями тоже, надо сказать, не очень получалось. Гости собрались, торжественно ждут назначенного часа, но мало надежды, что Катя появится.
А Катя появилась. И все такие счастливые и восторженные сделались, что вот ради них человек такое усилие совершил.
И даже Петрович, художник Саша Войцеховский из Питера приехал, и Кате картину подарил. Мы с ним по рюмке замахнули, налили по второй:
- А знаете, Петрович, что такое «Образ жизни»?
- Что, дорогой Алеша?
- А вот Катя наша – образ жизни и есть. И всё, Петрович, мне кажется, определяется именно этим – образ жизни ты, или ни фига никакой не образ, а то и вовсе смертное безобразие. Как думаете, Петрович, вы же доктор – согласны вы со мной?
- Конечно, дорогой Алеша, наша Катя – образ жизни.
И мы замахнули по второй.

Катины джинсы
Три недели Катя не светилась в Сайгоне. Маленький тройной и травка в компании хип-рок-друзей тянулись без нее. А все потому, что Кате из Польши привезли джинсы. Тогда новые джинсы на галере у фарцовщиков стоили стоху, а старые, ношенные и потертые – особый шик – стопятьдесят. Кате привезли новые. Она набрала воды в таз и пошла драить шесть этажей своего засранно-зассанного питерского подъезда. Но джинсы были что надо, драить полы пришлось две недели. Старушки были счастливы, и даже подачки стали Кате приносить – кто варенье, кто компот. Выдраив подъезд, Катя зарулила к друзьям художникам на Пушкинскую 10, и там неделю ее фирмá была вытиралом для кистей. Растворитель, краски, замасленные руки друзей – Катя балдела от тактильного счастья приобщения к искусству, еще бы – ее стройные ножки неделю мацали космато-бородатые идолы питерского андеграунда.
Наконец, джинсы стали что надо.
И Сайгон присел, когда она вошла, и как ни в чем не бывало, заказала у стойки маленький тройной. Кто-то сбегал куда надо к Пяти углам и принес горючее – до глубокой ночи в проходняке у Владимирки обмывали катину обнову.
Вырубилась Катя только под утро, когда уже добрела до своей квартиры.
А там гости – сестра приехала.
- Привет, - улыбнулась Катя, и легла на коврик в коридоре.
Проснулась к вечеру в своей постели, раздетая. На полу у кровати стояла трехлитровая банка с компотом.
А на веревочке посреди комнаты висели постиранные джинсы, выглаженные со стрелками.
- Как ты умудрилась так изгадить новые брюки? – поинтересовалась сестра.
И Катя еще неделю молчала – думала, что ответить.

Катина дочь
Старшая дочь появилась после младшего брата. Катя с маленьким Андреем лежала в больнице, в палату стала приходить Леночка. Ей было уже 12 лет, она очень привязалась к Кате, и однажды при подружках назвала ее мамой.
Когда Катя выписалась из больницы, она пригласила к себе Леночку и еще троих девочек.
Леночка спросила:
- А что такое безе?
- Это пирожное.
- А давай испечем, - предложила Леночка.
Пошли в магазин, накупили яиц, сбили белки, растерли с сахаром, поставили в духовку два протвиня.
- Ну, девчонки, угощайтесь!
Леночка взяла бизе, разрезала ножом на четыре части и поделила с подружками. Остальное они взяли с собой в детдом – других угощать.
А Катя пошла в ванную, включила воду и плакала.
Леночка постучала в дверь:
- Мама, не плачь, пирожные нам очень понравились.
Леночка выросла, закончила ювелирку в Питере, растит сына – катиного внука.
На рождество приезжает в Москву – к маме и младшему брату.

Сегодня 28 июля, Катя умерла.

пятница, 26 июля 2013 г.

DENOMINÁTIO (к – слову…)



Ничто ничему не соответствует:
Боярин – на самом деле вор.
Поп – на самом деле политик или деляга.
Врач возглавляет клинику по-знакомству, а начинал с покупки диплома.
Президент – в детстве обидели, и вот на всей стране вымещает свою обиду.
Это наше, это русское, это мы – никто не стоит за свое имя, все отреченцы, маскарадники, ряженые.
У англичан наоборот. Их основная тема – страх абсурда: не приведи Бог, слова перестанут соответствовать сами себе. Войны тупоголовых и остроголовых у Свифта – ирония над этой принципиальностью.
Мы тоже когда-то это знали – за святоотеческие традиции, за двоеперстие – шли в горящие скиты на огненную баню.
В Англии и в европейской традиции катастрофа, если врач не врач, полисмен не полисмен – они про это начинают фильмы снимать и книги писать – это «нонсенс», исключение.
У нас же исключительны соответствия.
Как я удивлен, встретив в больнице настоящего врача, а то и двух; городового (прямое значение слова «полисмен»), который специальный городской работник, следит за порядком и знает город:
- Простите, как пройти к Третьяковской галерее?
- Дойдете до перекрестка, повернете налево… а, впрочем, давайте я вас провожу.
У нас это нонсенс.
Наши первые святые – братья, убитые братьями, прославленные Борис и Глеб.
До них были, хотя и прославлены позже, скандинавы (варяги) Федор и Иоан – отец, отказался отдать сына в жертву идолам, назвал Перуна деревяшкой. Их убили.
Истинные истоки нашей истории.
Это Владимир приказал принести жертвы Перунам, которых через 27 лет сам же выпорол и пустил плыть по Днепру, и начались новые жертвы – язычники, отказавшиеся от крещения.
Признав святыми страстотерпцев, убитых братьями и иноземцев, отказавшихся от безумия человеческих жертв, мы, тем не менее, лелеем эти страсти.
История ни одной страны не знала такого повального предательства братьев братьями, как у нас от Гражданской войны до 53 года, и такого объема человеческих жертв, принесенных государственным идолам из своих же граждан в немыслимых масштабах.
Отречение от бесов, сатаны и всех дел его, принятых при крещении – не проканало.
Мы скорее отреклись своих имен, начиная с огульных партийных псевдонимов через полчища аббревиатур и братских безымянных могил, через замятье Катынских лесов, Левашовских пустошей и Бутовских полигонов – мы пришли к деноминации (в прямом, не денежном смысле).
Нация деноминации.
И пусть глупый английский полисмен или учитель, или врач будут честолюбиво тужиться изо всех сил соответствовать своему званию, нам-то что?
У нас поедет по безлюдным улицам пустой столицы нарушивший все законы, права и номинации президент, и орды безымянных бесов быстренько наклепают фальшивых ярлыков на оборотней, укравших лучшие слова из всех словарей.
Язык этого, конечно не примет – в нем не заложено функции самоисстребления.
Он попросту перестанет быть различим, слышим – мы оглохнем к нему.
И нам останутся только унылые капища и страх неведомого – самих себя.

good morning



Вскочили переполошенные жутким грохотом во дворе. Высовываюсь в окно – ничего не видать за листвой больших прекрасных деревьев, которые, слава Богу, еще не вырубили. Набрасываю халат, спускаюсь.
Бодрый толстячок швыряет шифер с крыши своего гаража.
- Простите, а нельзя как-то потише? Может быть, наймете помощника и сделаете все это аккуратно?
Он посмотрел на меня с веселой ненавистью:
- Ну, вообще, обнаглели – каждого только своя жопа интересует, на остальных им насрать!
Ничего не скажешь – аргумент.
Удовлетворенный ответом, под бой шиферных листов, я пошел домой.

четверг, 25 июля 2013 г.

ЗДРАВСТВУЙ, ГИЗО



Будогощь, какое красивое слово! Теперь слышу в нем крепость верного обещания, мощный порыв к будущему, а двадцать три года назад – захолустье, ссылка, пограничье Ленобласти. И ни к чему нам были рассказы, что там обнаружены следы пребывания первых славян на европейской части России, мы, перваки-картошники, себя ощущали последними.
Особенно, когда ввалилась будогощьская сторчавшаяся полупьяная шобла по наших отабитурившихся, еще толком не застуденчивших девок. У ребят колы и цепи, и настроение городской девчатинки отведать. Они перли напролом, но остановились.
У грустного скромного Гизо в правом кулаке лимонка, в левом чека. И хрен знает, что на душе – то ли разжать кулак и «всем привет», то ли чеку обратно вставить.
Нас всего 13 – будущих филологов минус семь династийных, у кого папы-мамы с книжных полок – их самих прикрывать надо; гопников этих человек 25, а девок, по палатам дрожащих, больше сотни – и ни ментов тебе, ни телефона – 89 год, начало сентября. Герцовное командование нарочно нас сюда отправило – чтобы потише. Прошлому студент-колхозу здорово накостыляли где-то близ Питера, и теперь почему-то решили, что в Будогощи спокойнее. Но если в совхозе Ленсоветовский было чисто самцовское побоище при гаремных дверях, то в нашем случае добавлялся еще гео-социальный фактор со спортивным азартом – будогощьские питерских сделают, и девок их оприходуют.
Интересно, а где в этот момент отмокало наше руководство? Ведь были же какие-то старшие-ответственные? Кто-то же водил нас посменно в Будогощьскую субботную баню: сперва девчата: этапами по 20 в шесть заходов отмылись, потом только мы – все 13 сразу. А наоборот нельзя, мало ли что от парней к девкам перепрыгнет – бывали случаи непорочного зачатия. Баня уже остывшая, и сумерки, и пару в парилке нет. А напротив бани вдоль забора вся местная аристократия в кепках да ватниках жуют бычки дымящие, по чинарику на троих. Там они и приглядели развлечение на «когда стемнеет малёхо».
Пришли. И стоим мы, мытые и бледные, в лестничном пролете второго этажа, шестеро, один другого краше:
Сашка Назаров, метр восемьдесят, с длинными светлыми, вьющимися после баньки локонами;
Олежка Евдокимов, хохол-кларнетист, беззвучно бормочет какую-то молитву;
Борька Фридлендер, с рыжей улыбчивой рожей, которая по местным понятиям первой «кирпича просит»;
Толя Платонов по прозвищу «Герцог Анжуйский», прозванный так за французскую бородку и элегантность;
я – в заношенном тельнике, шортах, с флотским ремнем в накрут кулака;
да высокий и грустный, почему-то в плащпалатке, чуть сутуловатый Гизо.
А вниз вся лестница битком – гости из Будогощи.
С Гизо мы сразу все подружились, полюбили его за принципиальность и лапидарность. Он на первом же обеде всем поляну накрыл из домашних припасов: хачапури, сулугуни, джонджоли, чача. У стола копошились в ведре десяток пленных мышей, Гизо их на поле наловил. Стоим мы на грузовичке, нам ящики с картошкой кидают, мы в кузов ее сыпем, вдруг Гизо с грузовика спрыгивает, вдоль борозды бежит, швырк на землю, встает и мышь за хвостик держит. Сажает ее в ведро, и снова на грузовик – картошку ссыпать.
- Гизо, зачем ты мышей наловил?
- Котам скормлю.
- За что, они же жить хотят.
- Ненавижу мыша! Мне мама в Кутаиси кроссовки новые купила, дорогие, две пары – все мыш сожрал.
Я посмотрел в ведро – маленькие хвостатые пленницы, глазки-бусинки – жалко их.
- Послушай, Гизо, во-первых это полевые мышки, а твои кроссоовки съели городские.
- Это неважно, они – родственники.
- Ну, как же родственники, если это мышки русские, а в Кутаиси грузинские?
- Все мыши родственники.
- Гизо, но ведь их тоже понять можно, они же не хотели тебя расстроить, они просто есть хотели, человек ведь тоже есть хочет.
Гизо задумался на мгновение, что-то взвешивая, потом сказал:
- Нет – хуже.
- Что, Гизо?
- Человек хуже мыша!
После чачи, хачапури, сулугуни и джонджоли мы торжественно выпустили пленниц на свободу.
Но Гизо все равно их ловил, а потом выпускал:
- Пусть посидят-подумают, и всем своим родственникам расскажут.
После первой сессии его отчислили – не сдал языкознание. Долго готовился, все вызубрил, но попался билет, вызвавший дискуссию, а дискутировал Гизо неубедительно.
- Извините, Георгий, но ваша национальность не оправдание, вам известно, кто этот предмет великолепно знал, считал важнейшим и культивировал?
- Знаю, Сталин!
- А он, все же был незаурядной личностью…
Гизо на секундочку задумался и сказал:
- Нет… хуже.
И не стал продолжать дискуссию.
И уехал в Кутаиси.
А потом в Грузии началась война, Гизо пропал, и мы не знали, что с ним. В каждом застолье выпивали за его здоровье. Вспоминали, как он в колхозе из кабинета «Военной славы» пионерлагеря «Будогощь» так вовремя приволок муляж гранаты и надел с манекена «партизан в дозоре» плащпалатку. Он был серьезен и грустен, и красивые его руки не задрожали до тех пор, пока трусливая местная гопота не испарилась за лагерным забором. Следующим утром нас всех вернули в Питер.
Я трижды бывал в Грузии с киногруппой, мы много ездили, со многими встречались, но я нигде не встретил Гизо.
И вот неделю назад звонит мне Герцог Анжуйский:
- Привет, Леха, как здоровье?
- Привет, Толя, здравствую потихоньку.
- Маладца! А у меня юная жена и первый инфаркт, не знаю, что полезнее. Ты в Москве?
- Нет, в Питере.
- Жаль! Представляешь, я встретил…
- Кого?
- Передаю трубку…
- Аллё, Алексей, здравствуй – это Гизо.
Мы обнялись у памятника Пушкину на Тверской, пили кофе.
- Я все-таки закончил филфак, в Кутаиси. Но преподавал всего восемь месяцев. Как учить детей – ни света, ни отопления, они приходят в школу, голодные, дрожат от холода. Я ушел. Чем-то торговал, работал на стройках. Мама уехала в Грецию на заработки, папа в Кутаиси, очень скучает без нее. Но почти у всех так, семьи пополам. Зато у нас совсем нет преступников – всех воров депортировали в Турцию, а кто вернется – сразу 10 лет дают. Придут к какому-нибудь вору в законе, просто так, без всяких улик: «Ты – вор?» А он же не может сказать «нет» - свои прирежут, говорит: «Ну, вор». И его сразу на десять лет, либо за турецкую границу.
- И что, они все в Турции теперь?
- Нет, что ты! Страшней турецких тюрем нет – все к вам поехали! Я две недели в Москве, женился на москвичке. Она из Грузии, но живет здесь. Ищу работу.
- А что ты хочешь делать, Гизо?
- Я все могу делать, только бы работать.
Идем по Тверской, заходим в храм – там служба праздничная – Сергию Радонежскому.
- А я, Гизо, каждый раз, как шел экзамен сдавать, ставил Сергию свечки – он же за неучей заступник. Приду: «Вот, Сергий, тебе свечка. Представляешь, только два билета выучил, и как мне экзамен сдавать?» Потом в Герцовнике тяну билет – всегда мой, выученный.
- А я на экзамене в Кутаиси почти все билеты знал, один не знал. И он мне попался. Стою бледный, молюсь про себя: «Святой Георгий, помоги!». И началось землетресение.
Обошли квартал, снова стоим у памятника Пушкину.
- А ты очень изменился, Леша, я бы тебя не узнал.
- А я тебя сразу узнал – такой же, только седой. До скорого, Гизо.
- До встречи, Леша.
Он идет к метро, сутуловатый, печальный, а я думаю: «Нет, все же Гизо человек хороший, не хуже мыша».

вторник, 23 июля 2013 г.

СПАСИБО ЗА ОБЕД



Какой хороший день!
Отнес в издательство «Самокат» книжку про кота, котрый научил чайку летать. С иллюстрациями Марины Калинниковой – изумительная художница, график и акварелист. Она тяжело больна, и поэтому так важно сейчас, чтобы люди видели ее замечательные работы, чтобы издана была книжка, чтобы состоялась выставка – чтобы Марина успела услышать много добрых и теплых, по-настоящему заслуженных слов.
И вот Ирина Балахонова, издатель, пролистав книжку, сказала:
- Берем!
Тут же послали все необходимые письма с запросами авторских разрешений и проч., – все двинулось, заработало.
Позвонили Леве – это сын Марины, ему 17 лет, он думает по-английски, потому что долго учился в Англии, а сейчас живет в Чехии. Он приехал к маме, когда стало очень трудно, и она не может обходиться сама. Лева ходит по врачам-больницам-соцслужбам и удивляется, как все невероятно устроено в нашей расчудесной стране.
Звоним:
- Лева, передай маме: иллюстрации замечательные, приложим все усилия, чтобы книжка в ближайшее время вышла. А так же собери другие ее работы, их надо отсканировать, напечатать хорошие принты, и будем делать выставку!
Лева и Марина были очень рады.
Когда в Питере я пришел к ним в гости, Марина, красивая и грустная, лежала на кровати. Мы с Ирой смотрели ее работы, потом я увидел эту книжку про кота и чайку с ее иллюстрациями, обещал показать знакомым издателям. Мы уходили, и Марина сказала Леве:
- Сынок, а, может быть, мне попробовать пересесть в кресло?
И я понял – есть надежда.

Из издательства поехал на Пречистенку в ресторан «Образ жизни» менять шекели на рубли:
- Алле, Юля?
- Да, Леша.
- Слушай, тебе случайно не нужны израильские шекели? У нас с Ириной Адольфовной осталась часть гонорара с прошлых гастролей. И вот шекели есть, а рублей чего-то нет совсем, как-то кончились вдруг рубли, зато есть шекели отличные израильские.
- Привози, я как раз завтра в Израиль лечу!
- Куда привозить?
- Куда-куда – в «Образ жизни».
А надо сказать, «Образ жизни» замечательное место, куда привел меня Петрович, художник Саша Войцеховский. Он там проводил выставку, и столько народу пришло настоящего – много славных у Петровича друзей.
А ресторан этот открыли две хозяйки – расчудесная красавица Юля Гуревич и распрекрасная умница-красавица Катя Волгина.
У Кати много лет был большой фармацевтический бизнес. И еще была мечта – открыть ресторан. И вдруг Катя узнала, что у нее рак.
Поехали подруги, Катя с Юлей в Израиль, где жить, болеть и умирать лучше, чем сами знаете, где. И в этом Израиле Кате сказли, что болеет она серьезно, лечить ее бесполезно, и жить ей остается месяца три – предложили остаться.
В Катины планы это совершенно не входило. И Катя сразу исполнила заветную мечту – открыла вместе с Юлей ресторан.
«Образ жизни».
Если бы в книгу рекордов Гиннеса записывали выносливость человека в болезни – Катя была бы чемпионкой мира. Количестово химиотерапий и прочих, несовместимых с жизнью, процедур за четыре года в разы превысило все нормы.
Катя живет тем, что помогает всем.
И все тоже помогают Кате.
Причем самым естественным и удобным образом. Катя обзвонила обширный круг своих друзей и партнеров по бизнесу, и предложила каждому раз в месяц презентовать ей по 1000 рублей (не больше штрафа за безбилетный проезд). А денег-то на все несовместимые с жизнью процедуры нужны тучи. И вот огромная компания друзей-приятелей Кати стали скидываться по 1000 рублей в месяц (две телефонные карточки «Халява» для междугородних звонков), чтобы Катя, их друг, продолжала быть.
А Катя в свою очередь тоже обо всех заботится – поле-то информационное огромное:
- Леша, нужно помочь девочке подготовиться в театральный,
- Ира, два входных хорошим людям на твой концерт,
- Женя, я нашла тебе отличную фотостудию,
- Вадик, визы сделают послезавтра,
- Наташа, с галереей я договорилась – вези картины…
Температура Катиного мобильника при опускании его в кастрюлю с водой позволяет сварить яйцо.
9 февраля у Кати был день рождения, и она решила в «Образе жизни» передружить между собой всех облагодетельствованных благодетелей. Правда накануне, 8 февраля, она не могла пройти на кухню в своей квартире без костылей. И с костылями тоже, надо сказать, не очень получалось. Гости собрались, торжественно ждут назначенного часа, но мало надежды, что Катя появится.
А Катя появилась. И все такие счастливые и восторженные сделались, что вот ради них человек такое усилие совершил.
И даже Петрович, художник Саша Войцеховский из Питера приехал, и Кате картину подарил. Мы с ним по рюмке замахнули, налили по второй:
- А знаете, Петрович, что такое «Образ жизни»?
- Что, дорогой Алеша?
- А вот Катя наша – образ жизни и есть. И всё, Петрович, мне кажется, определяется именно этим – образ жизни ты, или ни фига никакой не образ, а то и вовсе смертное безобразие. Как думаете, Петрович, вы же доктор – согласны вы со мной?
- Конечно, дорогой Алеша, наша Катя – образ жизни.
И мы замахнули по второй.

Я еду из издательства «Самокат» в ресторан «Образ жизни» - Юле Гуревич шекели везу.
- Леша, у меня совсем мало времени, поэтому давай-ка накормим тебя обедом!
Я рассказал ей про художницу Марину.
- Ты можешь привезти ее работы? Сделаем выставку, позовем друзей.
- Замечательно. А ты в Израиль надолго?
- На четыре дня.
- Дела?
- Нет, завтра день рождения, решила сбежать.
Уходя, Юля сказала официантке:
- Запомните этого молодого человека – когда бы ни пришел, если меня нет на месте, кормите его обедом.
Я покраснел, как Вертер, у которого пистолет дал осечку, но Юля посмотрела на меня серьезными красивыми глазами:
- Не надо смущаться, времена бывают разные – все устроится.

Я шел домой и думал об одном. Об одном прекрасном и близком человеке, которого почти год, как уже нет. Почти год я думал о нем каждый день, и никак не мог себе представить, что его не стало. Потому, наверное, и отмечают годовщины, что каждый день в течение года – впервые. Не было такого 10 августа, 1-го сентября, 19 октября и 13 января – каждый день, как новый год, покуда снова не повторится 9 августа. Вот и невозможно себе представить, что человека нет, потому что такого еще никогда не было. Его день рождения, 13 июля – разве был когда-нибудь без него? Но сегодня утром я вспомнил один не решенный между нами вопрос. Такой вопрос, что почти на два года разлучил нас, и ни к чему была эта размолвка. Я понял, чего не сказал ему тогда, а обязательно, необходимо было сказать – тогда все было бы по-другому, иначе. И вот когда я понял, чтó нужно было сказать, я понял, что его уже нет. Что сказать уже нельзя.
Поздно понял.
Понял – всегда поздно.
Но, надеюсь, он услышит меня.
Надеюсь, мы слышим друг друга.
Ведь так важно слышать друг друга, какие бы ни были времена.
А времена бывают разные.
Спасибо за обед, Юля, хорошего тебе дня рождения!